Юношу звали Томмазо Кавальери.
Микеланджело первым сделал шаг к сближению, хотя и робел, учитывая знатное происхождение своего избранника. Но страхи его были напрасны: на первое свое письмо он получил ответ, и с тех пор их дружба, усиленная общей страстью к искусству, не прекращалась до самой смерти Микеланджело.
Юношу он называл «светочем нашего времени».
Юноше он посвятил 30 стихотворений, где в утонченных аллегориях описывается их возвышенная платоническая любовь (была ли она лишь платонической – историки спорят до сих пор).
А еще Микеланджело подарил ему несколько рисунков…
Один из них – на обложке к этой записи. А вот – еще один:
Был ли это подарок от великого художника – утонченному ценителю? Или рисунки эти выступали еще и как послание, как признание?
Один известный искусствовед выдвинул чрезвычайно изящную версию по этому поводу.
Первый рисунок, на котором изображен человек, терзаемый орлом – это, естественно, Прометей. Точнее, вы наверняка решили, что это Прометей. Признаюсь честно, когда в первый раз его увидел, я тоже так подумал. Однако из некоторых описаний известно, что перед нами — не Прометей, а Титий, менее известный персонаж античной мифологии.
Титий влюбился в Латону, мать Аполлона и Артемиды, и попытался овладеть ей насильственно. За что и был справедливо наказан Зевсом: Титий отправился в Аид, где его печень терзал коршун (как видите, с фантазией у греков не всегда было хорошо; иногда они повторялись).
Вот «Титй» испанского художника Грегорио Мартинеза. В данном случае его от Прометея отличить легко: на заднем плане – пылающие развалины. Сразу видно, что дело происходит в Аиде.
Может ли этот образ быть связан с любовью?
Если посмотреть, как любовь представляли себе, как описывали, с чем сравнивали итальянские интеллектуалы того времени, мы заметим, что у них было принято акцентировать не только положительную, но и негативную сторону любви: ведь любовь приносит не только радость, но и страдания, если она безответная. Поэтому, например, на известной эмблеме символом богини Венеры, покровительницы любви, выступает лимон – фрукт, который и сладок, и кисл одновременно.
А другой известный итальянский гуманист, Пьетро Бембо, сделал остроумное наблюдение: чем сильнее любит человек, тем большее страдание эта любовь может ему причинить. И знаете, какой образ он использовал в качестве метафоры к этой мысли? Как раз образ Тития! Ведь у Тития, как и у Прометея, печень, съеденная коршуном, исцеляется; но именно благодаря тому, что она сильна и может вылечить сама себя, Титий может страдать вновь и вновь.
«Также и влюбленный, — пишет Бембо, — Его страдания усиливаются, потому что он сам дает пищу для своих мучений. Это Титий, который кормит собственной печенью коршуна.»
Итак, вполне можно предположить, что в рисунке этом Микеланджело хотел аллегорически признаться Томмазо в своих мучениях. Конечно, любовь его была принята благоприятно; по крайней мере, переписка и духовная близость между ними установилась. И все же Микеланджело, по меркам того времени, уже старик, а Томмазо только входит в жизнь. Мог ли Микеланджело хотеть от их отношений чего-то большего? Возможно. Мог ли он это большее получить? Вряд ли. Мучило ли это его? Наверное, да, как и любого нормального человека.
Но не будем забывать, что для Микеланджело, как для неоплатоника, любовь была сущностью двоякой. О связях Микеланджело с философией неоплатонизма я уже много раз писал, поэтому сейчас не буду углубляться в этот предмет. Подчеркну только: для неоплатоника любовь может быть злом и горем, если это любовь земная, плотская, любовь одного тела к другому. Такое чувство ничего не может принести, кроме очень краткого и ненадежного удовольствия и страдания, которое неизбежно за ним последует. Под страданиями имеются в виду как непосредственные неприятности, доставляемые любовью (болезни или нежелательная беременность), так и менее очевидные, но гораздо более серьезные последствия: отвлечение человека от духовного совершенствования, «укоренение» в грешной плоти.
Другое дело — та самая платоническая любовь, любовь одной души к другой. Такая любовь, пусть даже и между двумя людьми, является отблеском, отражением любви божественной. Она возвышает, очищает, совершенствует. Человек, предающийся такой любви, может даже впадать в состояние божественного исступления, furor divinus. В такие моменты душа как будто покидает тело, уносится в иные сферы. Человек кажется лишившимся разума, на же деле он переживает неописуемый экстаз.
И не этот ли экстаз изображен на втором рисунке – «Похищение Ганимеда»? Вы помните этот античный миф: Зевс посылает орла за красавцем пастушком Ганимедом. Тот в когтях птицы поднимается на Олимп, где становится виночерпием богов. Правда, есть у этого мифа и вариация 18 +, согласно которой Зевс использовал прекрасного юношу… сами догадываетесь, каким способом. Кстати, Платон считал, что жители Крита придумали этот миф специально для того, чтобы оправдать подобные отношения между мужчинами, которые именно на Крите были наиболее распространены. С другой стороны, греческий писатель Ксенофонт уже в 4 веке до нашей эры истолковывал этот миф как аллегорию и считал, что Ганимед — это человеческий ум, и его а взлет на Олимп должен был символизировать превосходства души или ума над плотью.
Римская фибула. Чувственно изогнутое тело Ганимеда сразу дает понять, какую роль он будет выполнять при Зеве.
Так не можем ли мы увидеть в Ганимеде Микеланджело выражения этого самого полета, экстаза, который дарит ему платоническая любовь к Томмазо? Посмотрите на Ганимеда: его юное могучее тело абсолютно расслаблено; он полностью отдался на волю уносящего его в небо орла. Глаза закрыты, он как будто спит; но на губах – улыбка, и лицо его выражает тихое, неземное блаженство. Это ли не возвышенный любовный экстаз?
Вот такое истолкование двух рисунков Микеланджело. «Субъективно и бездоказательно» — скажут скептики. Ну и что? Зато красиво!
На самом деле, это этот сюжет интересен еще и тем, что показывает нам то принципиально новое, что появляется в искусстве в эпоху Возрождения. Картины того времени полны аллегорий и намеков, так же, как и средневековые соборы, например. Но характер их – иной. Средневековое искусство всегда говорит о религиозных истинах. Расшифровывая символы, оставленные нам мастерами готики, мы сравниваем их с религиозными трактатами, философскими компендиумами, библейскими текстами. Ни одно средневековое произведение искусства не рассказывают нам личную историю его создателя. Да и создатели эти в основном остались безымянными.
Другое дело — эпоха Возрождения. В это время картина или скульптура начинает говорить с нами не о вечных и универсальных истинах. Впервые она откровенно рассказывает о жизни создателя, его успехах и неудачах, его любви и страданиях. Картина оказывается как бы порталом в прошлое, они дают нам возможность пообщаться с гением, жившим пятьсот лет назад.
Может быть, именно поэтому мы так и любим искусство эпохи Возрождения: впервые в это время живопись становится теплой, искренней, человечной.
P.S.: а за что вы любите эпоху Возрождения (если любите, конечно)? Поделитесь со мной в комментариях вот к этому посту в нашей группе: https://vk.com/wall-81991808_29212