РОБЕР КАМПЕН
Сел я писать в статью, вгляделся в картину – и заметил в ней такое… Но нет, промолчу пока! Я же хочу в ваших глазах оставаться серьезным и объективным истолкователем живописи. А значит, прочь домыслы! Мало ли что, что можно в картине разглядеть, сильно прищурившись и согнувшись? Поговорим лучше о деталях, которые сомнений не вызывают, а объяснения – требуют.
Парадоксальным образом, в сцене Рождества у Кампена неканонических персонажей – едва ли не больше половины. Вол и осел, как вы знаете, в Библии не упоминаются; две повитухи тоже взяты из апокрифического текста. Увы! Современный зритель нечасто задается вопросом о названии книги, со страниц которой они явились. И уж тем более не привлекает внимание рассеянного зрителя свеча в руках Иосифа.
А должна бы привлечь! Зачем она ему среди бела дня? И почему так стыдливо он прикрывает ладонью ее огонек?
А дело все в трагической ограниченности живописца, не способного порой превратить слова – в образы. Ну вот как в красках вы передадите мистические откровения Бригитты Шведской? А в том, что свеча связана именно с ее видениями, описания которых были известны в самой Италии, не то что в Нидерландах, сомнений практически нет. Бригитта, описывая явленную ей в состоянии мистического экстаза сцену Рождества, пытается в словах изобразить сияние неземного света, исходящего от Младенца, — и не может. И тогда, за неимением лучшего, она прибегает к сравнению «от обратного»: «Любой телесный свет, — пишет Бригитта, — будь то свет, от свечи или от фонаря исходящий, как бы становился ничем и стыдливо тускнел в присутствии этого божественного сияния, растворяясь в его лучах».
Вот это-то стыдливое отступление света земного, от свечки, перед светом божественным, золотистые лучики которого нежно топорщатся во все стороны вокруг младенца, художник и попытался изобразить.
ФИЛИППО ЛИППИ
Кстати, о Бригитте: не зря я сказал, что ее видения читались даже в далекой Италии. Иконография «Мистического Рождества» Филиппо Липпи почти полностью на них и основана.
Вообще-то об этой картине я уже и статью писал, и видео снимал. Но не поэтому отказываюсь я сегодня рыться в подробностях и разъяснять цаплю (на заднем плане справа), ошибку в надписи на рукояти топора (слева), да и, раз уж на то пошло, сам топор. Мне не трудно повториться; но настроение сегодняшней статьи – другое. Сегодня – тот редкий случай, когда мне хочется просто вдыхать красоту живой живописи, а не собирать гербарий иконографических интерпретаций.
И хотелось бы мне в точных словах передать то чувство детской завороженности новогодней гирляндой, которое накрывает перед этой картиной. Но вряд ли у меня получится. Поэтому предоставлю лучше слово Иосифу Бродскому, на строки которого я случайно – бывают же такие совпадения! – наткнулся сегодня утром. Речь у него идет о Симеоне Богоприимце:
«…он слышал, что время утратило звук.
И образ Младенца с сияньем вокруг
пушистого темени смертной тропою
душа Симеона несла пред собою
как некий светильник, в ту черную тьму,
в которой дотоле еще никому
дорогу себе озарять не случалось.
Светильник светил, и тропа расширялась.»
ПИТЕР БРЕЙГЕЛЬ
Эта картина – оксюморон, совмещение несовместимого.
Окраина оживленного города. Время – явно дневное (ночью не высыпала бы на улицу толпа). И вроде бы даже доносятся до нас выкрики и гул с заднего плана, но… пропадают, едва долетая до поверхности холста. На первом плане, вокруг Марии и Младенца – круг мягкого света и почтительной, сосредоточенной тишины.
И вроде бы весь мир зовут в свидетели совершающегося чуда! Но у зрителя – ощущение интимного присутствия, как будто вам рассказывают сказку с фонариком под одеялом.
Как Брейгель этого добился? Неужто дело лишь в техническом приеме? Неужто вся чудесная механика картины сводится к контрасту ледянисто-синего неба (синий – цвет молчания, тишины и тайны) и теплым лучом от Вифлеемской звезды?
Не знаю. Да и всегда ли стоит доискиваться? В искусстве должно быть место и для загадки.
ПИТЕР ПАУЛЬ РУБЕНС
О, Рубенс, мой любимец! Король живописцев и живописец королей! Царь Мидас, прикосновением превращающий смесь масла и красителей в золото. Его картины стоили баснословных денег, и причина – на поверхности: кто лучше него мог заставить шелк — струиться и подмигивать, доспехи – бросать в зрителя холодные блики, золотую парчу – вальяжно ниспадать?
В этом живописном роскошестве есть что-то наигранное, сделанное напоказ. Кисть в руках Рубенса пляшет, выделывая невероятные кульбиты, но на лице всегда остается небрежная улыбка светского человека.
«О, эта безделица? – как бы роняет Рубенс в сторону очередного своего недостижимого детища, — Нет, это совсем не сложно».
Иного зрителя это может оттолкнуть. Но мы это скромное самолюбование Рубенсу простим за одну лишь деталь, выдающую в нем истинного художника. Вглядитесь в жест Марии: она берет ручку младенца – и складывает его пальцы в благословляющий жест прямо на лысине волхва! В этот момент все мамы на свете узнали себя в картине. И ведь не приплачивал же Рубенсу заказчик за присутствие в священном сюжете этих теплых капелек человечности. Такие вещи пишутся по велению сердца.
РЕМРАНДТ
На самом деле, Рембрандт при всей кажущейся аскетичности поздних картин был не чужд живописному «умствованию». Если вы думаете, что хитроумный скрытый символизм – это не про него, присмотритесь к картине хорошенько. Разве петух, назначенный природой быть свидетелем ежедневного Воскресения солнца, не напоминал в средние века верующим о Воскресении Христа? А лестница, обычная деревянная лестница, ведущая к насесту, разве могла не вызывать в памяти сцену Распятия?
Но благая весть была сначала принесена пастухам, и только потом – мудрецам из стран Востока. К простецам ангел явился первым; Рембрандт об этом помнит – и отводит высокоумным аллюзиям скромное место. Кому надо, приметит их; но не в них – суть.
Суть – в обступающей пещерной тьме, развеять которую пришел Спаситель. Суть – в ощущении рассказываемой шепотом сказки. Суть – в умении взять три краски, и широкими, обманчиво-неловкими мазками вывести преображенные в сцену слова:
В Нем была жизнь, и жизнь была свет людям.
И свет во тьме светит, и тьма его не объяла.
Спасибо, что дочитали до конца этот сумбур. Сегодняшняя статья – не совсем мой формат, если заметили; не знаю, насколько она мне удалась. Но если я смог доставить вам радость, показать привычный сюжет под непривычным углом, и привнести в ваш день дух праздника, — мне будет приятно получить от вас обратную связь. Какой Алексей вам больше нравится – объективный историк или искренний (и от этого слегка неловкий) ценитель прекрасного?
P.S.: кстати, если вас не отпускает любопытство, что же я такое разглядел в «Рождестве» Робера Кампена… приглядитесь внимательно к солнцу. Ничего оно вам не напоминает?