Его биограф пишет:
Он часто ходил наблюдать животных или растения, или другие какие-либо вещи, какие природа нередко создает странно и случайно, и это доставляло ему такое удовольствие и такое удовлетворение, что он выходил из себя от восторга и столько раз повторял об этом в своих разговорах, что подчас, хотя слушать его было приятно, в конце концов всем надоедал. Иногда он долго рассматривал стенку, в течение продолжительного времени заплеванную больными, и извлекал оттуда конные сражения и невиданные фантастические города и обширные пейзажи; подобным же образом разглядывал он и облака на небе.
Действительно, Пьеро ди Козимо относился к тому редкому типу людей, которые неуютно чувствуют себя в компании себе подобных. Им гораздо спокойнее и дышится, и думается где-нибудь в глуши, на природе. А если в глуши уединиться не удаётся, они запираются дома, как бы отстраняясь от жизни, сосредотачиваясь на том, что происходит внутри. Кстати, и это Пьеро ди Козимо делал. Вазари пишет:
он постоянно жил взаперти, не позволяя никому смотреть, как он работает, и вел жизнь скорее скотскую, чем человеческую. Он не позволял подметать в своих комнатах, ел лишь тогда, когда заставлял его голод, не позволял окапывать и подрезать плодовые деревья, мало того, давал винограду разрастаться так, что лозы стелились по земле, а фиги и другие деревья никогда не подстригались. Словом, он предпочитал видеть все таким же диким, каким он сам был от природы, заявляя, что вещи, созданные природой, следует оставлять на ее собственное попечение, не изменяя их по-своему.
И абсолютно естественным кажется мне, что именно в творчестве ди Козимо впервые в истории итальянского искусства животные занимают место рядом с человеком, как полноправные герои картины.
Эту небольшую панель обычно условно называют «Лесной пожар»
Пусть вас не удивляет появление здесь странных человекоголовых существ:
Судя по контексту (сохранилось еще несколько панелей предположительно из той же серии) ди Козимо изображает здесь мифические времена, когда порядок на земле еще не был окончательно установлен, всё было перемешано, граница между человеком и зверем было тонка, и природа порождала таких странных гибридов, как кентавры или псоглавцы. Удивительно в этой панели другое: здесь ужас и отчаяние зверей, бегущих от лесного пожара, как бы выходят на первый план. Человек присутствует, но он отодвинут куда-то в глубину, главным же героем становится бык, ревущий от ужаса в самом центре. На его лице — и боль, и страх, и отчаяние. И мне хочется сказать именно «на лице», а не «на морде», настолько выразительна его мимика.
А здесь — не животное, а чудовище. Сюжет вы определите легко: Персей и Андромеда.
Я сейчас не буду говорить о странных пространственных искажения, о казалось бы неуместной группе идиллических наблюдателей, которые словно бы выехали на пикник. Нет, меня поразило нечто другое…
Честно признаюсь: в молодости я писал стихи. Потом бросил. Но вот картинам Пьеро ди Козимо я посвятил не одно и не два, а целых три стихотворения, так они в своё время меня захватили. На достоинствах своих виршей я не настаиваю, но мне кажется, что порой в них точно ухвачена суть. И вот, покопавшись в закоулках памяти, я достаю оттуда стихи, посвящённые этой картине:
Вращенье рук. Коленей круговерть.
Почти до хруста вывернуты плечи.
Танцор на крыльях, приносящий смерть,
И явный знак его противоречий –Лиана тела, свитая в спираль.
Назад стремятся руки, но ногами
Он к чудищу прирос – и рвется сталь
Вперед нетерпеливыми кругами.На поворотах замирает дух.
Дрожит рука, натянута замахом,
Как тетива. Но сущность этих двух,
Как плесенью, подернутая страхом,Едина. Через силу проползло,
По мелководью, обдирая брюхо,
Нелепое, уродливое Зло,
Залеплено в песок, как оплеуха.И в жалобе, последней и немой,
Незащищенным повернулось боком,
Отброшено брезгливою волной,
Все тем же завихряющимся роком…
Дальше не помню)
Что я пытался здесь выразить? Странное ощущение жалости, которое возникает у меня к морскому чудищу. Казалось бы, чувство неуместное. Но не могу я не сочувствовать этому неловкому, тяжеловесному чудовищу, которое явно с трудом передвигается по мелководью и явно не способно дать достойный отпор бросающемуся него как хищная птица или жалящая пчела крылатому Персею. И в глазах этого чудовища, закатанных вверх, мне видится… мольба о пощаде? сознание неизбежности собственной участи? Боль и страх, почти человеческие?
Вообще боль и страх Пьеро ди Козимо понимал хорошо…
Вот ещё одна панель, «Битва лапифов с кентаврами». Вы только посмотрите на этот стиль!
Нарушение пропорций, отсутствие светотени, грубые контуры фигурок, больше напоминающих детские рисунки…
А ведь Козимо — современник Леонардо и Рафаэля! В его время так уже не писали. Но разве не придает именно эта примитивность, местами даже грубость его картине какую-то особую искренность?
А теперь посмотрите на эту сцену. Здесь — эмоциональный фокус, нервный центр картины:
Кентавр мертв. Его подруга нежно прижимаются к лицу убитого. И мне кажется, что именно то, что перед нами – полулюди-полулошади, делает эту сцену какой-то особенно проникновенной. Ведь когда мы видим фантастическое чудовище, которое переживает горе и смерть совсем как человек, это тут же на нам напоминает, остро и неумолимо, насколько универсальны и неизбежны эти две константы — горе и смерть.
Но вершиной творчества Козимо мне всегда казалась вот эта картина:
«Кефал и Прокрида». Их история — это история ревности и трагической ошибки. Прокрида тайком следила за охотившимся мужем, подозревая его в шашнях с нимфами. Тот, услышав шорох в кустах, принял жену за зверя и метнул копье…
В картине ди Козимо много загадок. Первая и очевидная: почему он сделал Кефала козлоногим сатиром? Все остальные художники изображают его с вполне человеческими ногами. Этот вопрос требует отдельного изучения, но не это меня поразило в картине. А поразило меня в ней то, как Кефал переживает смерть Прокриды.
Взгляните на его лицо с модными усиками: на нём вы ничего не прочтете. Там нет горя, нет отчаяния. Кажется, он вообще еще не успел понять, что произошло. Головой не успел. А вот телом… Тело его, гибкое, подвижное, чувственное, как тело сильного и быстрого животного, склоняется над убитой. Одна рука легла на плечо, словно он пытается разбудить её. Вторая робко и нежно ощупывает лоб…
Когда я смотрю на эту картину, не могу отделаться от ощущения, что он понимает произошедшее не головой, а всем своим существом. Что он чувствует присутствие смерти спиной и животом, и руками, которые гладят стынущее тело, и нервами… Позволю вновь процитировать самого себя:
Рука еще протянута. В ладонь
Как подаянье, голова ложилась.
Надежда беспорядочно кружилась
Бумажкой разноцветной… Но «Не тронь! –Он слышал голос, — Не вернуть из мрака
Ее, не отдает добычи твердь…»
В прозрачном воздухе разлилась смерть.
Он чуял запах смерти, как собака.
Простим начинающему поэту и высокопарную «твердь», и неуместный образ разноцветной бумажки. Главное, что я здесь пытался ухватить — это ощущение переживания смерти не разумом, а инстинктом, ощущением в теле. Переживание смерти, как у животного. И ведь не случайно собака в этой композиции занимает почти столько же места, как и Кефал, и расположена к нему симметрично…
Всё это очень субъективно, я понимаю. Но не всегда же Алексей может оставаться беспристрастным научным сухарем))
Ну вот, надеюсь, что смог пополнить ваш культурный багаж новым именем. А ещё мне в сегодняшней статье хотелось вам показать, чем уникальна эпоха Возрождения по сравнению с эпохами более ранними. Только в это время индивидуальность художника начинает по-настоящему проявляться в искусстве. Ведь о строителях готических соборов, например, мы не знаем практически ничего. О греческих скульпторах — тоже очень мало. Лишь в эпоху Возрождения художники позволяют себе выплескивать личные переживания на холст, показывать там свой темперамент, а писатели неожиданно понимают, что художник — фигура достаточно важная для составления биографии. И вот, на стыке текста и картины, начинают вырисовываться настоящие люди, настоящие характеры…
Поэтому только эта эпоха дает нам уникальную возможность посмотреть на картину не только как на украшение интерьера, а ещё и как на исповедь живого человека. Только в это время мы можем за классическими персонажами и сюжетами попытаться увидеть индивидуальность, увидеть внутренний портрет человека, жившего несколько сотен лет назад.
Это совершенно особый опыт. Наверное, за эту возможность мы эпоху Возрождения так сильно и любим.
P.S. А еще мне хотелось обсудить с вами одну неоднозначную мысль. Помните, с чего я начал сегодняшнюю статью? Художник должен пострадать! Об этом еще Высоцкий пел: «Кто кончил жизнь трагически, тот истинный поэт». Но так ли это на самом деле?
С одной стороны, логика в этом есть: страдание — это самая сильная эмоция, а не переживая сильных эмоций, невозможно создавать сильных произведений искусства. Но с другой стороны, изучение истории говорит об обратном: почти все великие произведения создавались мастерами уже состоявшимися, сытыми, жившими во вполне комфортных условиях.
Так что вы думаете? Действительно ли великое искусство нужно выстрадать? Или можно писать гениальные картины — и при этом иметь трёхразовое питание? Высказывайте свои мысли, лучше всего в комментариях к этому посту, чтобы они точно не потерялись: https://vk.com/wall-81991808_25831