Семь лет назад мне повезло: я с семьей побывал на Крите. Там я осмотрел Кносский дворец и подрался с пьяным греком (отдельная история; но грек был глубоко неправ).
Два года назад мне снова повезло; и мы оказались уже на Кипре. Там я, как ни странно, ни с кем не подрался, зато получил опыт левостороннего вождения.
И после двух этих поездок ко мне пришло осознание: любимая мной античная цивилизация, от которой есть пошла вся европейская культура – могла родится только в этих местах. Потому что места располагают.
Древние географы, напомню, считали, что те широты, на которых находится Санкт-Петербург – это уже земли гипербореев, и жизнь там невозможна из-за сурового климата. Дальнейшая практика показала, что они были не вполне правы. Из двух видов жизни, известных античным философам – активной и созерцательной – в наших краях возможна первая. А со второй – никак. Созерцательная жизнь – жизнь философа, писателя, ученого – предполагает возможность сеть и спокойно подумать. А в нашем климате сесть нельзя. Потому что замерзнешь.
То ли дело – Греция! Когда выходишь утром на улицу и понимаешь, что печь топить не надо, потому что солнышко, и за едой бежать не надо, потому что вот тебе апельсин с ветки, а вот лимон, — в таких условиях мысль как-то сама устремляется к высокому и абстрактному. Хочется, не знаю, новый стихотворный размер изобрести, или силлогизмы классифицировать, или первооснову мира поискать.
И ощущение это – ощущение какой-то солнечной беззаботности, что ли – поймал не только я. В живописи девятнадцатого века есть явление, которое лично я называю «Тоска по прекрасной античности»
Вот картина Лоуренса Альма-Тадема «Чтение Гомера»:
Предположим, Гомер – не самый любимый для вас автор. Я даже уверен, что не самый) И все же: разве не хочется вам оказаться среди слушателей, на этой мраморной скамье?
Конечно, хочется. Потому что для всего на свете есть идеальные место и время. Слушать Гомера, сидя в сугробе под елкой – неорганично как-то. А вот на террасе с видом на Эгейское море – в самый раз.
И ведь мы понимаем, что это – красивый обман! Реальная Греция была место страшным и жестоким; местом, где происходило вот такое:
Это – фреска австрийского художника Франца фон Мача. Сцена из «Илиады»: Ахилл тащит за колесницей тело убитого Гектора. Это больше похоже на правду. И мы, люди разумные, это осознаем.
Но все равно предпочитаем сказку.
Сказку, в которой ласковый шепот моря заглушает стоны и крики; сказку, в которой даже печальные истории если и навевают грусть, то светлую.
Посмотрите, например, на картину «Во времена Сапфо» англичанина Джона Уильяма Годварда:
Сапфо – личность историческая. А еще – трагическая личность. Первая в истории женщина-поэт, она, согласно легенде, покончила с собой от неразделенной любви.
И наверное, присмотревшись, мы увидим в глубине ее черных глаз смутное предчувствие трагедии. Перед нами – сложная и глубокая натура, а таким всегда приходилось нелегко, даже в те времена.
Но опять же: случись вам пережить несчастную любовь, разве не предпочли бы вы сделать это в таких декорациях? Конечно, предпочли бы: в мире белого мрамора и белых роз любая драма проходит легче.
А если не драму переживать, а маленькие радости и горести? Например, поймать светлячка – и преподнести любимой девушке, как на картине Генриха Семирадского «Ночь в Помпеях»:
Заметьте: дело происходит на кладбище; мраморные конструкции вокруг влюбленных – ни что иное, как римские саркофаги и мавзолеи. И тут у Семирадского – красивый символизм: светлячок в окружении тьмы – и любовь в окружении смерти. И смерть в итоге свое возьмет; это мы знаем.
Но в том-то и заключается удивительное обаяние «прекрасной древности», по которой тосковали художники! Так тепла итальянская ночь, так наполнена запахом щедрой земли, запахом мяты и лимонов, так все в ней дышит глубокой радостью жизни, так зовет этих двух счастливцев любить, что кажется: сама смерть сейчас не имеет над ними власти.
Но меня снова сносит в высокопарности… Давайте о чем-нибудь попроще: вот вам «Сплетницы» того же Альма-Тадема. Согласитесь, что даже в двух подружках-болтушках проявляется что-то возвышенное, стоит их изобразить на таком фоне:
Да я бы, раз уж на то пошло, и античным пастухом побыть не отказался! Главное, чтобы как на картине Семирадского все было:
Ладно, насчет пастуха, может, я и переборщил. Но мысль мою вы, надеюсь, поняли: миф об античности, созданный художниками, так прекрасен, что мы охотно в него верим – и изо всех сил хотим перенестись туда, пожить в этой сказке хоть немного.
И знаете что? Отчасти я с этим могу помочь) Ведь одна из задач курса по философии стоиков, который выйдет уже через три недели, в этом и заключается: перенестись вместе с вами в ту эпоху – и почувствовать ее дух. Мой опыт подсказывает: когда гуляешь между двумя рядами стройных колонн античного портика – начинаешь думать иначе. Мысль делается такой же стройной, прямой, логичной, как эти колонны.
Я серьезно: не знаю, как это работает, но в Греции думается по-другому. Сознание как бы заимствует у неба – ясность, а у солнца – силу.
И эта сила и ясность сквозит в каждой строчке, написанной античными философами. В диалогах Платона часто завязка выглядит так: Сократ с друзьями решает присесть, передохнуть и провести время за интересной беседой.
Так вот я, будучи выпускником Санкт-Петербургского Университета, ответственно заявляю: случись чудо, и явись мне живой Сократ, и предложи он мне в ветренный ноябрьский полдень присесть на край гранитной набережной и пуститься в размышления о высоком, — я бы отказался.
А вот в жаркий греческий полдень, да в тени развесистого платана, — это я завсегда готов:
И в курсе по стоикам я для вас создам такую же атмосферу: беседы о высоком, в тени платана, с видом на Эгейское море. И передам вам ту ясность и силу мысли, которой сам успел наполниться, стоиков читая.
Если еще не успели добавиться в список тех, кому курс интересен – можете сделать это сейчас: