Если хоть раз в жизни вам в голову приходила мысль, что родители вам достались непростые… то сейчас вам станет стыдно. Ибо ни одной семье в истории не приходилось так тяжко, как этому греческому роду…
Виток первый: Тантал, вхожий на Олимп, решает проверить: правда ли боги – всезнающи? Для проверки он не находит способа лучше, как убить своего сына – и подать его мясо небожителям на пиру. Вот вам картина француза Гуго Тараваля на этот сюжет:
И вроде бы история имеет счастливый конец: частично съеденный Пелоп – воскрешен, не в меру любознательный отец осужден на вечные муки в Аиде… Но это – только начало.
Виток второй: подросший Пелоп вступает в состязание с жестоким царем Эномаем, убивающим женихов своей дочери. Побеждает он хитростью, подкупив возничего царя по имени Мирсил. Считается, что часть этого мифа была представлена на фронтоне храма Зевса в Олимпии:
Но на этом хитрость не заканчивается: когда Мирсил просит награду, Пелоп коварно расправляется и с ним.
Неужели не знал он, что демоны мщения живут в крови, и с кровью передаются сыновьям, и платят им за грехи отцов?
Вопрос риторический…
Виток третий: сыновья Пелопа не могут поделить власть в Микенах. Один из них решает повторить, с небольшой вариацией, подвиг деда, – и вот второму сыну Пелопа, по имени Фиест, подают на пиру мясо его собственных детей…
Повара, сготовившего это острое блюдо, звали Атреем, а потомков его прозвали Атридами. И теперь, думаю, вам становится понятной связь с фильмом, на которую я намекнул в самом начале: ведь клан из фильма Дюна, на котором тоже была злая родовая печать, назывался – Атредисы. Совпадение?
Не думаю. Фрэнк Гербер, автор «Дюны», явно вдохновлялся самым жутким из греческих мифов. Точнее, его литературной обработкой. Давайте о ней и поговорим.
От отца греческой трагедии Эсхила до нас дошли семь трагедий. Одну из них – «Прометей прикованный» — вы, скорее всего, знаете. А вот мою любимую – «Агамемнона» — вряд ли. Зря: вещь эту стоит прочесть, хотя бы потому, что она ставит перед нами один важный вопрос…
Ну что, почитаем вместе?
Конечно, на подробный разбор времени сейчас у нас нет: этим займемся в обновленном курсе по истории античного искусства, к которому я планирую добавить серию лекций о литературе – и о том, как она с искусством пересекалась. Вот тогда про Эсхила подробно поговорим: ему две лекции будут посвящены.
А сейчас давайте быстро трагедию пролистаем.
Вначале перед нами предстают Микены, в которых царствует сын Атрея, могучий Агамемнон. Точнее, царствовал: ведь уже десять лет как он, во главе греческой армии, сражается под стенами Трои. В городе с тревогой следят за известиями из-за моря; при этом Эсхил дает понять, что не все будут рады возвращению Агамемнона:
Над пеплом плачут навзрыд, хваля
Бойца усопшего: этот был
Искусным воином, тот погиб
Прекрасной смертью. Но кто-нибудь
Прибавит шепотом, про себя:
«Погиб-то он за жену чужую».
И глухо злость на Атридов зреет.
Это – один из примеров нагнетания, на которое Эсхил был мастером. А вот – еще один:
А если в зной, когда вином незрелые
Зевс наполняет гроздья, муж воротится,
То свежестью, прохладой так и дышит дом.
О Зевс, вершитель Зевс, внемли мольбе моей
И все, что ты свершить задумал, — выполни.
Слова эти произносит жена Агамемнона, царица Клитемнестра. И возможно, современный зритель зловещего намека в них не уловит. Но вот в чем дело: зритель древнегреческий, знакомый, хотя в общих чертах, с канвой мифа, прекрасно знал, ЧТО будет дальше; знал, ЧТО задумала Клитемнестра, и в каком деле она просит помощи у богов…
Знает об этом и Кассандра, пророчица, захваченная в Трое. В середине пьесы она является перед нами – уже рабыней вернувшегося (наконец-то!) Агамемнона.
Дальше – странное дело: главный герой трагедии в действии почти не принимает участия. После короткой перепалки с женой он уходит в покои, и пружина сюжета раскручивается без него, помимо него…
Перед нами остается лишь Кассандра, вместе с даром пророчества получившая от Аполлона проклятие: ее словам никто не верит…
И вот она-то, впав в божественный транс, рассказывает нам про преступления отца Агамемнона – и про расплату, которая в этот же момент совершается над сыном:
Глядите! Тенью бледною сидят вот здесь,
У дома, дети, кровными убитые.
[…]
За это мстить задумал некий лев. Да, лев!
Но лев трусливый, праздностью изнеженный
В постели.
Дело подходит к развязке. Изнеженный лев – это Эгисф, выживший сын Фиеста (и, чтобы вы не запутались, двоюродный брат Агамемнона). В отсутствие царя он стал любовником Клитемнестры; он же, видно, придумал план…
Но воплотит его в жизнь сама царица; редкий в античной литературе пример волевой и сильной женщины, она убьет мужа собственной рукой, беспомощным, в ванне:
Не знаю, почему француз Пьер Герен отклонился от сюжета, изобразив Агамемнона в постели; ну да пусть эта неточность останется на его совести. В конце концов, не самый тяжкий груз, в отличие от груза, взятого на себя царицей-мужеубийцей…
И вот тут мы подходим к обещанной в самом начале загадке!
Смотрите: казалось бы, в трагедии все понятно, и можно ставить точку, так? Великий царь вернулся с победой – и убит коварной женой. Она – плохая, он – хороший; жизнь не всегда справедлива, и над этим зритель может всплакнуть; но смерть Агамемнона будет отомщена (образованный зритель об этом знает), и в этом – утешение. Можно идти домой.
Все бы так и было, если бы не одно «но»: Эсхил дает Клитемнестре возможность оправдаться. И она произносит со сцены речь, причем – обвинительную! «Агамемнон, — напоминает она, — зарезал родную дочь. Мою дочурку! Кто откажет мне в праве мстить? Кто скажет, что детоубийца пострадал несправедливо?»
И ведь она права! Агамемнон действительно принес в жертву родную дочь Ифигению (это – отдельная история, которой другой драматург, Еврипид, посвятил целых две трагедии; о них тоже в будущих лекциях поговорим). Но ведь то было требование богов! И если они дали санкцию на человеческое жертвоприношение, почему же теперь они за него Агамемнона покарали? Ведь без их разрешения ничего в этом мире не происходит, о чем устами хора говорит сам Эсхил:
Зевс изначальный — причина всему,
Все — от него, чрез него, для него.
Что смертному дано без воли Зевса?
Что на земле не богом свершено?
Или все же не боги, а – демон, ставший неизбывным другом семьи, голос пролитой в прошлом крови, стал причиной происшедшего? Может, Клитемнестра стала лишь исполнительницей старинного проклятия, а Агамемнон поплатился за грех предыдущего поколения, за каннибальский пир, устроенный Атреем? Эсхил вроде бы готов рассмотреть и такой вариант:
Демон, что в дом Танталидов проник,
Женщин трусливых бесстыдная власть,
Горем ты душу терзаешь мою.
Вот, словно ворон, стоит
Демон у тела и звонкую в лад
Песню заводит, и льется из уст
Гимн торжествующий смерти.
Но разве справедливо, чтобы дети платили за грехи отцов? И почему боги это допускают? Почему не кладут конец эстафете наказаний?
Все запуталось, все смешалось. Мужеубийца стала любящей матерью, Агамемнон – палачом дочери, боги – равнодушными наблюдателями людских страданий. Жизнь непредсказуема, справедливости нет, каждый может заплатить за чужое преступление, и жаловаться некому.
И как бы в последний попытке сохранить равновесие в пошатнувшемся мире хор поет со сцены:
В ответ упреку упреки слышу.
Кто виноват, разобрать нельзя.
Убит убийца, ловец изловлен.
Доколе властвует в мире Зевс,
Горе преступнику. Вот где правда.
Но последние строки звучат как беспомощная попытка убедить самого себя, как упрямство, за которое хватаются, когда все аргументы пошли ко дну…
И тут у меня возникает вопрос: чего искал в театре греческий зритель? Ведь, согласно известному утверждению Аристотеля, результатом трагедии должен быть «катарсис», то есть некое очищение, освобождение от темных чувств, от страха и горя. И как к этому очищению могут привести трагедии Софокла или Еврипида, я объяснить могу.
Но здесь? Где здесь очищение? Эсхил срывает покров с мира, он ставит зрителя лицом к лицу с хаосом жизни и пустотой небес. Он буквально вминает нас лицом в простые факты: правды – нет, судьба – слепа, жизнь – ненадежна. И с этим горьким уроком отправляет зрителей по домам.
А ведь это – отец трагедии! Так, повторяюсь, что за удивительная культура его породила? Что было в головах зрителей, которые снова и снова шли на его пьесы? Чего они искали? И что уносили с собой?
Версия у меня есть. Но прямо сейчас ее озвучивать не буду. Лучше закончу статью вопросом: вам нравятся статьи с литературным уклоном? Писать еще про античную литературу и ее связь с искусством?